Ну так это не против дедушек защищаться, тут уже крыльями похлопать не получится)

Когда паркет становится доской
не столько для игры, сколь для расплаты,
и счёт растёт, как долг за неотпетый,
тяжёлый век с проигранной войной,
ты смотришь вниз. Там Грэйсон удалён.
Жестокость — жест отчаянья и скуки.
А ты стоял, умыв, как Пилат, руки,
хотя удар, по сути, был твоим.

Я был, ты скажешь, мягок. Словно воск,
что плавится под лампами арены.
Два фола в первой — словно две сирены,
поющие, что берег слишком плоск.
Всё это фарс. Разгром — как пустота,
заполнившая цифрами пространство.
И в этом есть какое-то убранство:
признать вину, не размыкая рта.

Сыграть бы жёстче. Вместо. За него.
Взять на себя всю тяжесть и увечья.
Но, видимо, природа человечья
не терпит в драме больше одного
злодея. И пока трибуны ждут
спектакля, где ломаются ключицы,
мы только тени, беглые частицы,
что в протокол, как в Лету, упадут.